Читать онлайн «Европа и ислам  История непонимания». Страница 11

И все же церковные обряды благословения знамен и оружия (в обществе, где благословлялось все, начиная с орудий труда, и любое человеческое действие имело священное измерение), а также представление, восходящее к VII веку, согласно которому от мусульман надо защищать не только жизнь и имущество, но также церкви и реликвии, способствовали тому, чтобы война с новыми врагами рассматривалась как «справедливая» или даже «священная». Несмотря на это, названия «исмаилиты», «агаряне» или «сарацины» происходили от слов, которые, хотя и не обозначали этнические образования, тем не менее указывали на происхождение: они отсылали к библейскому рассказу о потомках патриарха Авраама. Иными словами, врага никогда не называли так, чтобы подчеркнуть — в отрицательном смысле — его статус нехристианина и тем самым оправдать войну с ним различием в вере. В одном документе VIII века — Житии св. Евхерия Орлеанского — говорится о жестокости «злосчастного племени исмаилитов, которое вышло из своих жилищ, чтобы прийти в Аквитанию и опустошить ее», но мы не видим никакого намека на вероисповедание детей Измаила: автор ограничивается тем, что подчеркивает их жестокий нрав, как веками подчеркивался он во многих латинских документах, где упоминалось о различных «варварских» племенах.

Ситуация начала меняться только в IX веке, когда явственно обрисовалась угроза со стороны мусульманских корсаров и понтифики стали вновь, пусть даже время от времени, прибегать к мерам, уже испробованным ранее: например, когда Григорий II в 721 году послал напрестольную пелену папского алтаря герцогу Аквитанскому, который сражался с арабами под Тулузой, или когда Адриан I воодушевлял Карла Великого перед его испанской экспедицией 778 года. Но было бы натяжкой толковать поступок Григория II как стремление придать этой войне характер «священной». Что же до франкских воинов, которые разорвали пелену на мелкие кусочки и проглотили их, то здесь мы видим акт веры, граничащий с магическим ритуалом: это, однако, нисколько не подразумевает того, что война с неверными сама по себе похвальна в духовном смысле. Совсем по-другому выглядит случай со Львом IV, который на следующий день после нападения сарацин на Рим в 846 году пообещал вечную жизнь всем, кто пожертвует собой в защиту веры и Церкви; в похожем смысле высказывались Папы Николай I (856–867) и Иоанн VIII (872–882).

Христиан Западной Европы как раз в эти годы волновали другие известия, которые приходили из Испании — той части исламского мира, которая была им лучше всего известна. Всех потряс случай с «кордовскими мучениками», о котором рассказал Евлогий. Он в 848 году пересек христианскую часть Испании, где участвовал в антиисламской полемике сомнительного характера, и затем ездил по остальной Европе, навещая своих родственников, разбросанных по континенту, видимо, по торговым делам. Путешествия св. Евлогия — интересный пример, доказывающий, что торговля и обмен между Европой и миром ислама были делом куда более распространенным, чем это принято думать, хотя и далеко не простым.

Примерно в 850 году в Кордове около пятидесяти мужчин и женщин нарушили запрет на проповеди против закона Пророка и приняли мученическую смерть. Судя по всему, в основании их поступка лежало не столько стремление к мученичеству, сколько желание приблизить конец света: ведь считалось, что когда Евангелие будет возвещено всем народам, то настанет конец света и Страшный Суд. В 858 году два бенедиктинских монаха из Сен-Жермена, путешествовавшие по Испании в поисках мощей св. Винцента, прибыли в Кордову и вывезли оттуда тела трех мучеников. Кордовский эпизод произвел сильное впечатление на Запад и в течение долгого времени оставался образцовым: спустя примерно четыре века францисканцы сделали из него настоящий пример для подражания. До сих пор ведутся споры, в какой мере папские заявления во второй половине IX века и история с «кордовскими мучениками» повлияли на зарождение идеи крестового похода или, что еще сложнее выяснить, «священной войны» в целом.

Тунисские эмиры-аглабиды, видимо, были призваны на Сицилию неким византийским сановником, желавшим использовать их против своих соперников в борьбе за власть. Им понадобилось более семидесяти лет на то, чтобы полностью завладеть островом: долгий период, если сравнить его с головокружительной военной прогулкой, которая в необычайно короткий срок сделала почти весь Пиренейский полуостров субконтинентом, основательно проникнутым духом ислама. Но после сдачи Таормины в 902 году Сицилия почти на два века стала одной из важнейших частей дар ал-ислама. Конечно, христиане, сведенные к положению диммий, не исчезли с острова, но тем не менее, процесс арабизации и берберизации зашел очень далеко, в том числе в этническом и лингвистическом плане. Сицилийский этнический субстрат был сложным и смешанным: доиндоевропейские «пеласги», финикийцы, эллины, латиняне, византийские греки; тем не менее арабо-берберы оставили в сикульском языке[10] весьма заметные следы, особенно в том, что касается земледелия, ирригации, сельскохозяйственных инструментов и техники обработки земли. Пришедшие из знойной и сухой местности мусульмане были поражены и восхищены обилием воды и лесов на Сицилии, который мог стать неистощимым источником древесины для всего исламского флота. Ибн-Хаукал в X веке относился к Сицилии несколько свысока, считая ее периферией по отношению к процветающим странам Магриба. Однако Палермо, который он увидел в 973 году, был одним из крупнейших городов западного Средиземноморья, с множеством прекрасных дворцов и культовых зданий, прохладными фонтанами, богатыми рынками. До наших дней от всего этого великолепия дошли только бани Чефалу, теперь уже разрушенные. Но основные черты культуры и искусства мусульманской Сицилии сохранились и в XII веке, после завоевания острова викингами. Циза, Куба, палатинская Капелла говорят нам о высоком качестве жизни и о joie de vivre[11] необычайного уровня, соответствующего, впрочем, тому, что мы знаем и что осталось нам от дворцов, садов, водохранилищ, мечетей, медресе Испании и Магриба.

Точно так же свидетельства современников говорят нам об интенсивной интеллектуальной жизни при викингах. На острове расцвели такие науки, как теология, филология, грамматика. Здесь было создано множество превосходных поэтических произведений, как о том косвенно свидетельствует антология (к сожалению, утраченная) Ибн ал-Катта и стихи поэта Ибн Хамдиса, который много лет провел в изгнании: он покинул Сицилию после вторжения скандинавов, затем — Андалузию после прихода к власти Альморавидов и умер (то ли на Майорке, то ли в Беджаие) в 1133 году. Под андалузским небом он оплакивал утраченные им небеса Сицилии — точно так же, как четыреста лет спустя будут скорбеть о родине андалузские изгнанники в Магрибе. Сицилийская поэзия — это «классическая» арабская поэзия, обязанная своими образцами и стилистическими решениями великой традиции ал-Андалуса и при этом не совсем чуждая последующему расцвету сикульской поэзии, которая развилась — на первый взгляд из ничего — во время господства на острове скандинавов.

На Сицилии, так же как в Кордовском халифате, после смерти эмира ал-Акхала (1019–1036), при котором сохранялось политическое единство острова, последовал период раздробленности, со временем открывшей дорогу норманнским завоевателям. Но дворы мелких местных правителей, как и в Испании, долго сохраняли пышность и утонченность, присущие до них палермскому двору.

Мосарабы Испании, даже арабизированные и смирившиеся с мусульманским владычеством, все же не питали большой любви к своим правителям, несмотря на проявляемую теми высокую терпимость. Многие бежали в ту часть Пиренейского полуострова, которая лежала к северу от Эбро, или в прохладную и дождливую Кантабрию, горную область между Астурией и Наваррой. Там они создали мосарабскую культуру: характерными ее чертами стали знаменитые арки в форме подковы (то ли реминисценция исламских форм, то ли развитие вестготских образцов) и комментарии к Апокалипсису, в иллюстрациях к которым чувствуется пристрастие к яркому хроматизму и фантастическим видениям.

Но мосарабское высшее духовенство склонялось к мирному сосуществованию с мусульманами и поэтому сделало скрытую уступку строгому исламскому монотеизму в виде доктрины толедского епископа Элипранда, которую он выдвинул в конце VIII века: согласно ей, Христос был Избранным, «усыновленным» самим Богом, но Божественное Существо при этом оставалось только одно. Как реакция на это, в северной части полуострова, не затронутой мусульманскими завоеваниями, стало развиваться христианство, проникнутое идеей триединства, в чем можно увидеть проявление жесткой оппозиции исламу.